На войне. В плену (сборник) - Александр Успенский

Отец его – комендант нашего лагеря – майор фон Рихтгофен, по наружности тип «скупого рыцаря» из Пушкина, суровый педант-фанатик по своей должности. «Скупого рыцаря» напоминал он в табельные немецкие дни, когда костлявую, высокую фигуру старика облегал старинного покроя кирасирский мундир, на его поясе – длинный, волочащийся по земле палаш, на ногах необыкновенно высокие ботфорты с раструбами и огромными зубчатыми шпорами, а на голове торжественно сияла серебряная каска с конским хвостом…

В первые же дни нашего пребывания в Гнаденфрее мы узнали, что это за человек. Так, гуляя раз по нижнему коридору, где помещается караул, мы были невольными слушателями его «вдохновенной» речи к Wache.

Майор прямо истерически выкрикивал, обращаясь к солдатам, что «при малейшем неповиновении этих пленных» (показал на нас) вы, как честные патриоты-немцы, без всякого сожаления должны расстрелять их, они – враги наши!» Что это была у майора не пустая фраза, мы скоро убедились.

Раз, после поверки, на дворе комендатура производила новые распределения пленных по комнатам. Кто-то из молодых офицеров не стал сразу в группу, куда он был назначен, а переходил из одной группы в другую, желая попасть в комнату со своими однополчанами. Заметив это издали, майор стал по-немецки кричать на этого офицера, чтобы он стал в строй. Тот, не понимая по-немецки, продолжал ходить. Тогда майор громко скомандовал: «Wache!» Быстро выбежал на двор караул. Майор скомандовал: «Приготовиться открыть огонь!» Караул взял наизготовку и быстро зарядил ружья… Тогда старший в лагере полковник Рустанович громко приказал русскому офицеру скорее стать на свое место. Тот, сконфуженный, что из-за него столько «грома и чуть не молния», быстро это исполнил. Майор приказал караулу уйти.

Другой раз, после вечерней переклички, мы были невольными зрителями из окон нашего замка такой картины на дворе.

Скрытый за забором немецкий солдат на веревке тащил чучело пленного офицера вдоль забора. Это изображался побег пленного, а сам майор в это время на дворе лично «натаскивал» двух огромных полицейских собак волчьей породы бросаться на это чучело и рвать его! Мы от души хохотали, глядя на эту примитивную картину ловли беглеца. Майор, вероятно, видел со двора наши смеющиеся физиономии в окнах и… невозмутимо продолжал свои «служебные упражнения».

Старый майор был формалист. Один раз я попросил в кантине одолжить мне небольшую лестницу, чтобы привесить к потолку люстру для свечей в церкви (в том же здании, в столовой). Мне сразу лестницу не дали, а после доклада о сем коменданту из комендатуры прислана была мне следующая официальная бумага за подписью самого коменданта и с гербовой печатью комендатуры!

«Gnadenfrei, den 20 März 1916.

Dem russischen Oberstleutnant Uspenski wird gestattet die Steigeleiter aus der Ofzierskantine zur Benutzung nach dem Kirchenraume zu nehmen mit der Bedingung, dass sie sofort nach Gebrauch wieder nach der Kantine gebracht wird.

Вспоминаю здесь инцидент с письмом полковника нашего полка А. Н. Соловьева. Он написал в Россию своей жене, чтобы прислала белой муки, так как немцы продают в лагере булки только из полубелой, так называемой «ситной», невкусной муки. Все письма наши подвергались строгой цензуре, и комендант потребовал у полковника Соловьева объяснения, причем сказал ему: «Как вы смеете называть наш «земмель» серым и невкусным? Сам кайзер кушает этот «земель», и он очень вкусный! Сейчас же вычеркните это из письма!»

Тогда полковник Соловьев сказал ему: «А по-моему, ваш „земмель“ невкусный, потому что не из белой муки. Я пишу правду и вычеркивать не буду», и, к великому изумлению и досаде майора, взял свое письмо обратно. Между тем, в это время и из полубелой муки было трудно купить «земмель» на наши лагерные деньги, а муки и совсем нельзя было достать. Вспоминаю, какие маленькие (не больше серебряного рубля) и темные просфорки для совершения Богослужения выпекал нам пленный француз-повар.

Помощниками коменданта были: гауптман – довольно несимпатичная личность и лейтенант Шварц – самая симпатичная личность из всей администрации лагеря.

Гауптман прославился грубостью в обращении с пленными и «потрошением» наших посылок, получаемых из России. В каждой булке, домашней колбасе, крупе или белой муке, в сахаре-рафинаде или сале он искал оружия. Приказывал унтер-офицеру, выдававшему посылки, все эти вкусные вещи (которые в Германии в это время только по карточкам, и то с большим трудом, можно было достать) резать на мелкие кусочки, «потрошить»; не найдя, конечно, ничего, немцы со злостью вытрясали получателю – пленному офицеру порезанные куски колбасы, сала и сахара, муку и сухари, совершенно смешивая все это, так что приходилось долго разбирать и очищать сало или колбасу от сахара, муки и т. п.

Лейтенант Шварц, наоборот, всегда был корректен и даже любезен с нами; во всем, о чем мы его просили, он старался помочь нам, даже в мелочах повседневной, скучной жизни военнопленных. Я особенно был ему благодарен за его всегдашнюю готовность помогать в устройстве церкви. Ему я обязан был приобретением для Храма священных картин и разных материалов: муки и вина для совершения Богослужения и даже свечей, хотя это были только парафиновые свечи.

Как только приехали мы в новый лагерь, сейчас же я стал хлопотать о помещении для устройства церкви. Подходящим зданием был манеж для гимнастики – отдельный флигель во дворе лагеря; но комендант-майор этому воспротивился и назначил местом для Богослужений всех исповеданий… парадную лестницу! Бегая по ней удивительно – для его лет – быстро вверх и вниз, он показывал, что на средней площадке будет стоять проповедник, а на коридорах – молящиеся. Размахивая длинными руками, он говорил: «Вот здесь у нас стоял сам кайзер, а здесь – орган». Место проходное, шумное, совершенно неподходящее для Богослужения (между прочим, от него отказалась и сами лютеране), и я отказался и просил пока разрешить Богослужение в столовой. Майор согласился.

Священником в Гнаденфрее в это время был у нас приезжавший из другого лагеря достойный иеромонах отец Филофей, 209‑го Ирбитского полка, георгиевский кавалер этой войны.

Таким образом, первые Богослужения отправлялись в столовой: всенощная и «обедница» только, а не обедня, потому что антиминса у отца Филофея не было.

Обстановка для Богослужения была самая простая: на стене образ Богоматери «Покровительницы пленных» (из Нейссе) с лампадкою и перед ним стол, покрытый чистой скатертью; семь свечей на тарелках, наперсный крест отца Филофея и Евангелие; вместо кадила – уголек на блюдечке. Облачение священника, сшитое офицерами из светло-голубого сатина. Хор составился из любителей-офицеров под управлением капитана Генерального штаба В. В. Добрынина; за псаломщика все тот же Ю. С. Арсеньев, что был и в Нейссе. За пономаря прислуживал батюшке капитан К. Н. Колпак, а ктитором был я.

Богослужения в столовой были стесняемы многим. Нельзя было устроить здесь постоянного священного уголка, где бы можно было предаваться молитве, кроме того, слышались нарекания со стороны иноверцев, когда нужно было освобождать столовую для Богослужения.

И вот, с ведома старшего в лагере, я, совместно с представителями от французов, англичан и бельгийцев, обратился к коменданту с просьбой отвести всем исповеданиям для Богослужения – манеж, а нам, православным, – назначить постоянного священника. Комендант согласился не сразу, и только в октябре разрешил устройство разборного (каждый раз) храма в манеже, и в то же время к нам назначен был постоянный священник. Из Нейссе приехал отец Назарий, иеромонах Почаевской лавры, бывший на войне благочинным священником 52‑й пехотной дивизии, ревностно преданный своему делу молитвенник.

У немецкого квартирмистра («инспектора») я достал несколько парт и пюпитров (из склада училища); устроили из них иконостас, обтянули их картоном и сатином, приделали крючки, на которых каждый раз можно было вешать иконы; большую икону Божией Матери укрепили на верхнем окне манежа, поставили столы для Престола и Жертвенника; проходы между партами обозначали Царские и боковые врата; из пюпитров устроили подсвечники. Все было разборное, снимавшееся с места, согласно требованию коменданта: манеж должен был служить не только для Богослужения, но и для поверки («Appell»), и для гимнастики.

«Я понимаю, что церковь – это высокое дело, – говорил мне старый майор, – но я не позволю вам устраивать сплошную стену, как в Нейссе, за которой не видно, что делает там священник. А быть может, он роет подкоп?!» – говорил, хитро улыбаясь, комендант.

Неудобств для устройства Богослужения здесь было тоже много. Иконы и другие священные предметы для Богослужения приходилось каждый раз снимать, убирать и уносить на хранение в свою комнату, а манеж приводить в порядок; кроме того, часы для Богослужения были комендантом ограничены, и для устройства «храма» перед Богослужением – было очень мало времени: Wache впускала меня в манеж до Богослужения всего за четверть часа.